Когда горела броня. Наша совесть чиста! - Страница 63

— Мая служба в кавалэрии нэ имеет значения, — от обиды в речи комбата прорезался акцент. — Мы падумали аб этом тожэ.

— Товарищ полковник, — негромко сказал Васильев, — давайте сперва выслушаем капитана Асланишвили, а потом уже будем обсуждать, где и когда он служил раньше. Говорите, товарищ капитан.

Асланишвили взял себя в руки и, кивнув, продолжил:

— Вчера ночью мы на всякий случай засекали время, за которое ракета опускается на парашюте. Они обычно пускают одну-две, через равные промежутки. Несколько ракет снесло на нашу сторону ветром, мы подобрали их и осмотрели. Кроме того, в бою за Воробьево мы захватили несколько целых ракет. Старший лейтенант Рябов, мой начальник штаба, по площади парашюта и весу ракеты определил приблизительную высоту, на которую ее выстреливают, — капитан посмотрел прямо в глаза Тихомирову. — Я считаю, что мы сможем сбить ракеты из ручных пулеметов. Прежде, чем они сообразят, что произошло, у нас будет минута-две. За это время можно преодолеть ничейную полосу.

Тихомиров помолчал.

— А капитан Чекменев вам нужен в качестве авангарда, я так понимаю? — спросил он наконец.

— Я предполагал, что разведчики смогут подобраться к немецким позициям в перерывах между ракетами, — сказал Асланишвили. — В этом случае они забросают гранатами первую траншею, а мы атакуем через них дальше.

— Что скажете, капитан? — повернулся комдив к молчавшему до этой поры командиру разведбата.

— Товарищ полковник, — сдержанно ответил Чекменев, — мой батальон и без того был укомплектован едва наполовину. Сейчас у меня осталось меньше ста человек. План капитана Асланишвили имеет хорошие шансы на успех, но еще сильнее ослабит нас. Если вы не боитесь остаться без «глаз и ушей» — приказывайте.

Комдив уставился в пол, на какое-то время в разрушенном доме воцарилась относительная тишина, прерываемая редкими выстрелами на улице.

— Ладно, пойдем, посмотрим на месте. — Он шагнул к выходу, затем обернулся, посмотрел на Гольдберга и повернулся к Васильеву: — А вы, товарищ полковой комиссар, займитесь пока своим хозяйством.

Вслед за комдивом вышли остальные, в избе остались только комиссары. Некоторое время оба молчали.

— Валентин Иосифович, — нарушил наконец затянувшуюся тишину комиссар дивизии. — Это правда?

— Что именно, товарищ полковой комиссар? — угрюмо спросил Гольдберг.

Валерий Александрович чувствовал, что попал в затруднительное положение, возможно, следовало спрашивать по-военному.

— Товарищ батальонный комиссар, это правда, что вы угрожали командиру второй роты первого батальона расстрелом?

— Я не угрожал, — спокойно ответил батальонный комиссар.

— Не угрожали? — переспросил Васильев.

— Я не угрожал, — повторил Гольдберг. — Я предупредил его, что, если он убьет пленных, я расстреляю его на месте.

— Вы собирались расстрелять командира Красной Армии из-за каких-то немцев? — комиссар дивизии был не столько рассержен, сколько удивлен. — Товарищ Гольдберг, это черт знает что! Бойцы и командиры ненавидят врага, это естественно, и при этом вы…

— Товарищ полковой комиссар, — устало прервал его Гольдберг, — вы раньше воевали?

Васильев почувствовал, что краснеет.

— Какое это имеет значение? — возмутился он.

— А я воевал, — задумчиво сказал Гольдберг. — Вы знаете, тогда мы тоже ненавидели. И я тоже произносил все эти слова о пролетарском гневе, революционной ненависти и все такое прочее. И поступал в соответствии с этим, тогда мне казалось, что так — правильно.

Он посмотрел комиссару прямо в глаза.

— Все это — просто слова, товарищ полковой комиссар, за которыми прятался один простой факт: мы убивали пленных, безоружных. После такого человек или оскотинивается, или долго мучается, если не потеряет совесть. Иногда без этого нельзя, но здесь не тот случай. «Командир обязан обеспечивать высокое политико-моральное состояние, воинскую дисциплину… своего подразделения». — Процитировав положение Боевого устава пехоты, Гольдберг замолчал.

— Товарищ Гольдберг, вы ведь видели эти фотографии? — тихо спросил Васильев.

— Так точно, — кивнул батальонный комиссар. — Очень хороший ход, кстати. Но, видите ли, товарищ комиссар, у этих немцев таких фотографий не было. Мне ни капли не жаль их, поймите меня правильно…

Близкий разрыв мины хлестнул осколками по стенам, Васильев невольно пригнулся, когда один из них влетел в разбитое окно и, срикошетировав от висевшей на стене сковороды, бессильно упал на пол под ноги Гольдбергу. Валентин Иосифович поднял иззубренный кусок металла, подбросил на ладони.

— Еще горячий, — пробормотал он. — Так вот, в бою — убивать сколько хватит сил, убивать, прежде чем они начнут сдаваться. Людоедов — казнить на месте, как бешеных собак. Но не больше. Убийство пленных разлагает бойцов, превращает их в зверей. Мы советские люди, товарищ полковой комиссар, мы — коммунисты, и допустить такое права не имеем. Во всяком случае, я так это понимаю. Если вы считаете, что я не прав — снимайте меня с должности.

Васильев, пристально смотрел на сидевшего перед ним усталого немолодого человека, и на память ему пришел комиссар танкистов, которого он видел недавно на военном совете. Высокий, сильный, красивый Беляков был никак не похож на низенького, узкоплечего Гольдберга, но сейчас, встань они рядом, — показались бы братьями. За время своей партийной работы он повидал очень разных людей и знал, что такая внутренняя убежденность и чистота встречаются нечасто. Иногда Валерий Александрович не мог понять, какое чувство в нем вызывают такие коммунисты — радость или страх. Чересчур сильные, чересчур прямые, эти люди часто казались не от мира сего, и рядом с ними было тяжело. Да, Гольдберг прав, но что он, комиссар 328-й стрелковой дивизии будет делать с этой правотой? Решение пришло внезапно.