Когда горела броня. Наша совесть чиста! - Страница 14

— Нет, я не о том, — досадливо поморщился Беляков. — Видишь ли… Вот сейчас, к примеру, ты недоволен тем, что нас распределяют по дивизиям. Нет, вполне возможно, ты прав. В конце концов, тактику танковых войск ты знаешь лучше меня. Но я тебя очень прошу, не показывай этого нашим ребятам. Пойми, им и без того страшно и мутно. Война пока не в нашу пользу идет, у многих первый бой. Если при этом ты еще с кислой рожей дашь им понять, что они выполняют неправильный… С твоей точки зрения неправильный приказ… Ты понимаешь, какое у них будет настроение?

— Постой, — попытался вставить слово майор.

— Нет уж, дай договорить, — резко оборвал товарища комиссар. — Может быть, мы уже сегодня пойдем в бой. Может, уже к вечеру большинство из нас погибнет. И я хочу, чтобы наши мальчишки были уверены, что они дерутся не напрасно. Что это не ошибка. Ты понял меня? Не могу как следует выразить.

— Ничего, я тебя понял, — комбат задумчиво потер подбородок. — Черт, никогда об этом не думал. Ладно, обещаю, кислой морды делать не буду. А теперь, если ты не возражаешь, давай закончим политинформацию, а то как бы наше хозяйство без нас там не учудило чего. Я Петрова поставил, он, конечно, парень толковый…

Недоговорив, он подпрыгнул, вскарабкался на гусеничную полку и полез на башню. Махнув из люка комиссару, он крикнул вниз: «Поехали», и КВ, натужно взревев дизелем, пополз в сторону автопарка. Комиссар подбежал к своей «тридцатьчетверке», с разбега вскочил на лобовую броню, ухватившись за пушку и перекинув ноги внутрь, уселся на краю башни. Машина зарычала и, лязгая траками, пошла вслед за танком комбата.

Автопарк представлял собой заасфальтированную площадку, окруженную высоким деревянным забором. За забором располагались гаражи, ремонтные мастерские, столовая. У ворот стоял танкист с карабином, еще один с биноклем ходил по крыше двухэтажного кирпичного дома. Похоже, что большая часть машин была передана в армию по мобилизации; у одной из стенок стояли рядком два фургона-полуторки с надписью «Хлеб», автобус на той же базе с наполовину разобранным мотором и совершенно разукомплектованная черная «эмка». Закрытые брезентом танки выстроились в два ряда посередине двора. «Летучка» ремонтников, словно опасаясь попасть под гусеницы боевых машин, встала в самом углу, возле низкого здания с выцветшим плакатом: «Слава шоферам-передовикам». Под плакатом располагался стенд с колонкой фамилий, видимо, тех самых передовиков. Сами ремонтники ковырялись в моторах двух Т-26.

Пятидесятитонная туша КВ вползла во двор, домолачивая остатки разломанного танками дорожного покрытия. Почему-то от этого сочетания доски почета неизвестных ему шоферов-ударников и разжеванного в куски асфальта комиссару стало особенно тоскливо. Еще два месяца назад в этих гаражах стояли грузовики, фургоны, диспетчеры отправляли машины на стройки, заводы. В столовой обедали водители, рабочие, служащие. Здесь работали люди, здесь кипела жизнь. Теперь автопарк опустел, машины разобраны в воинские части, шоферы в армии, кто-то, возможно, уже погиб. А их двор со старательно нанесенной белой краской разметкой разбит гусеницами, и его придется укладывать заново. Подумалось даже, что, возможно, следовало встать где-нибудь на улице, чтобы не портить людям хозяйство. Беляков невесело усмехнулся — о чем он думает? Уже сегодня, возможно, батальон пойдет в бой, а он горюет о разбитом асфальте. Комиссар немедленно отогнал эту мысль — война не оправдывает бесхозяйственность. Убежденный коммунист, он даже наедине с собой старался соблюдать партийную дисциплину, считая невозможным и неприличным воспитывать в людях верность советской власти, если сам не готов быть верным ей до конца. Ехидный и циничный Шелепин нередко посмеивался над такой убежденностью, не зная, как глубоко ранят друга его острые замечания. «Ты, Миша, не человек, а лом. Прямой, несгибаемый, железный и тупой», — любил поддеть комиссара комбат еще в то время, когда оба работали в училище. В глубине души комиссар считал эти слова не только вредными, но и несправедливыми — с людьми он ладил гораздо лучше, чем желчный Шелепин, не стеснявшийся в лоб высказать человеку все, что о нем думает. Тем не менее Беляков не мог не признать, что майор, несмотря на скверный нрав, имеет много друзей, в то время как он сумел сойтись характером только с Шелепиным.

Комиссару хотелось думать, что люди, привыкшие к компромиссам, просто чувствуют себя неуютно с человеком, который жестко спрашивает и с себя, и с окружающих. Но временами, когда Беляков засиживался до поздней ночи в своем кабинете в училище, ему начинало казаться, что окружающим просто не по себе от его привычки делить все на «черное» и «белое», не признавая оттенков. Может быть, именно по этой причине от него ушла Аля. Несмотря на его мольбы, на просьбы хотя бы объяснить почему — просто собрала немногие свои вещи и уехала из военного городка. Беляков, знал, что у нее никого не было, она и сейчас жила с матерью в Кашире. Он даже приезжал к ним, но Аля смотрела, как чужая, и это было так тяжело, что никакого разговора не получилось…

«Тридцатьчетверка» встала, и задумавшийся было комиссар качнулся вперед, едва не приложившись лбом о край люка. Сдержав ругательства, Беляков решил, что, пожалуй, пора надевать танкошлем.

— Мишка, не спать! — крикнул комбат, спрыгивая с танка. — Утро еще, а он уже носом клюет! Давай сюда, тут наши орлы какое-то собрание устроили. Пойдем, послушаем.

Беляков уже и сам видел, что чуть не половина батальона собралась у «тридцатьчетверки» Петрова. Башня танка была чуть развернута, и комроты-1 стоял на крыле, держась за выглядывающую из-под брезента пушку. Судя по резким движениям свободной руки, старший лейтенант что-то объяснял танкистам. Водитель Белякова заглушил дизель, и до комиссара донеслось: